Стоит ЗАДУМАТЬСЯ

Недавно два глубоко уважаемых мной широко известных человека один за другим в номерах газет, посвященных Столетию Великой Октябрьской революции попутно высказали суждение о писателе А.И. Солженицыне. Первый из них не так давно мне сказал: «Зачем так много писать о нем? Не стоит он такого внимания!» Но  вот, однако, и сам написал. Спасибо. Да и как молчать, если Указ о праздновании юбилея этого сочинителя в декабре 2018  года, президент подписал еще в июне 2014 года. За пятилетку без малого! Ничего подобного не было ни к столетним, ни к двухсотлетним юбилеям Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, Чехова, Горького…  Как не было и того, чтобы в Комиссии юбилея – ни одного писателя, а все больше чиновники, губернаторы и дамы, приятные во всех отношениях… Но не в этом дело.              

Первым из названных мной авторов был известный всей стране ученый Ленинский лауреат, депутат Думы Ж.И. Алферов. В интереснейшей, духоподъемной статье «Социализм вернется», напечатанной в «Советской России» 2 ноября, он писал: «Я думаю, что сегодня мы можем дать совершенно другую оценку, чем та, что давалась непосредственно в те времена (в 90-е годы – В.Б.) не только таким квазиреформаторам и  врагам советской власти, как Е.Гайдар и А.Б.Чубайс, мы можем дать совершенно другую оценку нашей интеллигенции того времени, в том числе и таким людям, как А.Д. Сахаров и А.И.Солженицын, преуспевшим в своем творчестве людям, пользовавшимся в то время широкой популярностью не только среди интеллигенции».

Не совсем ясно, дорогой Жорес Иванович, кого именно Вы имеете в виду, когда говорите, что «мы давали в те времена оценку», как ясно из контекста, положительную оценку антисоветчикам Гайдару,  Чубайсу и их преуспевшим собратьям.  

Позволю себе заметить, что именно «в те времена» мы, многие советским люди, не ждали «сегодня», т.е. подходящего момента, а именно тогда давали достойную оценку  не только  названным выше, но и многим другим врагам Советской власти, начиная с Горбачева, Ельцина и Яковлева, не говоря уж о таких, как Собчак или Новодворская. Это делал Союз писателей России во главе с Юрием Бондаревым, который не только публично отверг орден, который хотел навесить ему Ельцин, но с трибуны Всесоюзной партийной конференции прямо на всю страну заявил, что перестройка затеяна безответственно, бездумно, авантюрно и неизвестно, где и как приземлится взмывший в небо её самолет. Писателям Москвы пришлось в прямом смысле даже отбивать атаку на свое здание, что на Комсомольском проспекте.

Смело, решительно, настойчиво давали беспощадную «оценку» врагам народа и многие газеты, например,«Советская Россия» во главе с главным редактором В.Чикиным, «День» А.Проханова, «Правда»  Г.Селезнева и А.Ильина. И все эти газеты власть закрывала, а редактор первой, как самой популярной, имел веские основания ждать ареста; редактор второй, к которому в кабинет нагрянули  автоматчики, вынужден был чуть ни со всей редколлегией бежать из Москвы и скрываться.

Можно ещё вспомнить хотя бы героическое выступление 17 декабря 1990 года (вон ещё когда!) на Четвертом съезде Народных депутатов прекрасной чеченки Сажи Умалатовой. В лицо сидевшему в президиуме Горбачеву она бросила: «Руководить страной вы не имеете морального права. Все, что могли, вы  совершили: развалил страну, столкнул народы, великую державу пустил по миру с протянутой рукой… Страну захлестнула безнравственность, злость, преступность…Страна гибнет….Вы должны уйти ради мира и покоя нашей многострадальной родины..» Как актуально!.. Закончила Сажи конкретно: «Прошу внести первым пунктом в повестку дня Съезда вопрос о недоверии к Горбачеву с тайным голосованием по нему». И сошла с трибуны при гробовом молчании огромного зала.

А председатель Президиума Анатолий Лукьянов, который вел заседание, «наш Дэн Сяопин», как однажды назвал его тов. Зюганов, сумел ловко поставить вопрос на открытое поименное голосовании. И открыто  поддержать Умалатову решились только 426 депутатов из 2250-ти. Благодаря мудрости тов. Дэна вопрос был провален. А уже тогда мы могли бы  свергнуть предателя и судить.

В последний день съезда депутат  Сухов Леонид Иванович  сказал с трибуны: «Умалатовой, товарищи, надо гордиться. Очень трудно было ей сказать то, что мы услышали, но иначе  это перестало бы быть правдой. У неё всем нам надо учиться». Между прочим, Умалатова была бригадиром машиностроительного завода в Грозном, а Сухов – шофером из Харькова. Где он теперь, простая душа, не умеющая жить без правды?.. И ни у них, работяг, ни у нас, газетчиков, советских интеллигентов, Солженицын и Сахаров никакой «широкой популярностью» не пользовались. Узкая популярность в не очень советских журналах случалась.

Конечно, будучи занятый большой, напряженной и плодотворной научной работой, Вы, Жорес Иванович, могли что-то из этого не знать, что-то забыть, но это было,  было, было…

А еще раньше Умалатовой, 14 декабря 1990 года резкая критика в адрес Горбачева раздалась в стенах театра Советской армии с высокой трибуны Седьмого съезде писателей России. Такая резкая, что Юрий Бондарев, на груди которого две медали «За отвагу», не решился дать это выступление в стенографическом отчете. А выступление Светланы Горячевой против Ельцина!..

Если ещё коснуться «широкой популярности» Сахарова и Солженицына «не только среди интеллигенции», то добавлю, что  первый из них по понятным причинам стал известен лишь когда принялся раздавать многочисленные антисоветские интервью и делать такого  же рода заявления, особенно после того, как Горбачев вернул его из заслуженной советской ссылки в Нижний Новгород. Например, одному иностранному агентству он поведал, что в Афганистане наша авиация расстреливала своих же солдат, попавших в окружение. Сперва на страницах тогда еще советской «Комсомолки», а потом на съезде Народных депутатов ему дали достойных отпор сами афганцы и их родственники. Его спрашивали:

  - Откуда вы это взяли?

 - Слышал по радио?

 - По какому ради?

 - Не помню.

 - Когда?

  -Давно.

 - А где  именно это было – в какой местности, в какой воинской части?

  - Не знаю 

Вот такой правдолюб. И как легко: взял и оклеветал армию своей родины, в которой, конечно, не служил… Я уж не говорю о таких его делах и чувствах, как недовольство и критика США по поводу того, что их войска, не солоно хлебавши, бежали из Вьетнама после долгих лет истребления мирного народа на другой стороне Земного шара. И если пришло желание в дни великого праздника помянуть такую фигуру, то целесообразно было бы не забыть и об этом. Но, к сожалению, Жорес Иванович, Вы ограничились таким заявлением: «Зная Андрея Дмитриевича, очень многих  физиков, работавших вместе с ним, я могу сказать, что это по-настоящему выдающийся ученый…» Это никто и не отрицает. Но, к сожалению, его выдающаяся научная деятельность не мешала его выдающейся клеветнической деятельности против родной страны. Обещанной «другой оценки» Вы ему, увы, не дали.

А газетно-журнальная популярность Солженицына основывалась, во-первых, на большой заинтересованности власти, самого Н. Хрущева в том, чтобы как можно черней охаять Сталина и все Советское время. Во-вторых, и на том, конечно, как  сам писатель изображал себя: всю войну, мол, «не уходя с передовой», командовал батареей, попал в окружение, вышел, вернулся за техникой, опять вышел из такого вот интересного окружения, попал за критику «культа личности»  в лагерь и т.д. Как было всему этому не верить! Фронтовик же… Но все оказалось враньем, начиная с того, что на фронте он был не всю войну, а меньше двух последних лет; в его звуковой  батарее не было ни одной пушки по причине их полной ненадобности там; его «передовая» была такого рода, что к нему в Белоруссию приезжала из Ростова жена и жила на батарее, пока из соображений приличия её не выставил командир дивизиона. Да и что это за окружение, из которого можно свободно выйти, потом беспрепятственно войти и опять вольготно выйти? А вот что сидел в лагере, так это правда, но он сам признавал: за дело, по заслугам.

«Я не могу этого до конца объяснить, - читаем дальше, -  но  думаю, что Нобелевская премия  А.И.Солженицына, как это бывает с премиями за  мир и по литературе, была выдана в том числе из политических соображений…(Именно «выдана». – В.Б.). А случай с Нобелевской премией за мир А.Д.Сахарова особый».   Жорес Иванович,  ведь Нобелевская премия, как Вы знаете, существует с 1901 года, и  тут для ясности достаточно вспомнить несколько известных имен. Лев Толстой выдвигался - и не получил. Толстой!.. Европейские писатели прислали ему сочувственное  письмо. Он ответил с усмешкой… Горький   выдвигался несколько раз – и не получил. Чехов, Алексей Толстой, Маяковский, Есенин, Леонов, Шишков и не выдвигались… Шолохов заслуживал премии ещё до войны, когда закончил «Тихий Дон», а получил только через четверть века - в 1965 году. Но присуждались премии писателям, которые, деликатно выражаясь, оказывались в конфликте с политическим порядком своей родина: И.Бунин в эмиграции, Б.Пастернак, И.Бродский в эмиграции, наконец, белоруска Светлана Алексиевич… Последний  казус дал основание Виктории Токаревой на страницах «Литературной газеты» тоже мечтать о Нобелевской. Чем она хуже? Написала же, что на войне при отступлении в наших фронтовых госпиталях тех раненых, которые не могли идти сами, пристреливали. За это ныне и дают Нобеля.

Бесспорно, эти писатели талантливы, но ясно же, что во всех этих случаях без сугубо политических антисоветских соображений Комитета по премиям тут не обошлось. Я уж не говорю о таких  лауреатах мира, как М. Горбачев и Б. Обама.  Так что, ничего особенного  и в Нобелевской премии А. Сахарова нет. Что мог знать Нобелевский комитет о его научной работе, если она оставалась под семью замками секретности? А его обильные антисоветские заявления путешествовали по всему миру без виз. Именно за это, за лихую антисоветчину и выдали. А вот академик Юрий Алексеевич Трутнев, трудившийся, как и ряд других молчаливых физиков, над водородной бомбой вместе  с Сахаровым, не получили. Он удостоился ордена «За заслуги перед Отечеством» только на днях.

И дальше: «Архипелаг ГУЛаг» вообще не литературное произведение. К тому же весьма недостоверное». Ну, почему «Архипелаг» это не литература? Нет, вполне  литература, ибо само это слово, как и слово «писатель», не содержит никакого положительного смысла, это только названия рода искусства и профессии, но, как известно, конкретная литература и конкретные писатели бывает разные, здесь - литература весьма своеобразного жанра, бисерным шрифтом обозначенного на титульной странице: «Опыт художественного исследования». Вот мы и видим художества, да такие… Например, уверяет, что в советское время преступников, приговоренных к смертной казне, не расстреливали, не вешали, а направляли в зоопарки на съедение живьем хищными зверями.

Но самое интересное вот что: «Безусловно, у А.И.Солженицына был выдающийся литературный талант, и лучшим его произведением для меня является рассказ «Матренин двор». Лучшим… Видимо, имеется в виду, что есть и другие весьма достойные вещи. На этом пока остановимся и обратимся к другому автору, помянувшему в недавние красные  дни то же черное имя.

Это замечательный театральный режиссер, великий эрудит, блистательный полемист Сергей Ервандович Кургинян. Он в юбилейном номере «Завтра» в статье «Тьма не победит!», столь же глубокой  и оптимистичной, как статья  Ж. Алферова, пишет: «Как политическая фигура Солженицын – наш враг. Раз и навсегда надо сказать, что каждая цифра Солженицына, каждое его слово про политику и про историю – махровая ложь, с исторического и политического подиума эта фигура должна быть убрана, на лжи ничего не построишь, а наша цель – созидание». Сильно! Кое в чем даже чересчур, ибо все-таки не каждая цифра и не каждое слово у него – ложь. Он был достаточно умен и знал, что лучшие сорта лжи лепят из полуправды, поэтому иногда вставлял и верное словцо и правильную цифру. И, видимо, этим ему удавалось, например, даже таким многоопытным людям, как кинорежиссер Сергей Смирнов, внушить: «Архипелаг ГУЛаг» – великая книга, это самая великая книга ХХ века» (Октябрь №10, с.8). Смирнов рассказывает, что впервые прочитал её в 1973 году сразу, как она вышла во Франции. Ему было тогда 32 года. И вот прошло 45 лет, ему уже под восемьдесят, глубокий старик, а все читает и не может начитаться: «Для меня это главная книга!» Она у него всегда на столе. Не может всласть нарадоваться похвалам генералу Власову там; не в силах оторваться от уверений в том, что ничего страшного, если бы немцы нас победили: стали бы елку наряжать не на Новый год, на Рождество – только и делов; млеет от умиления, читая угрозу автора  нашей родине: «Будет на вас Трумэн с атомной бомбой!»… А уж сюжетец о пожирании хищниками приговоренных к смертной казни наверняка и сам выучил наизусть и внуков заставил выучить.   

А Сергей Ервандович тут же пишет: «Мы не хотим быть мракобесами. Солженицын – выдающийся русский писатель. «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», «Случай на станции Кречетовка»,  опубликованные у нас – очень хорошо, читайте, как и все остальное». Как видим, Кургинян дополнил или конкретизировал «список Алферова». Но, во-первых, «у нас», т.е. в Советское время опубликованы еще рассказ  «Для пользы дела», очерк «Захар Калита», а после контрреволюции напечатано «все остальное», т.е. все, что Солженицын написал. И рекомендовать читать это «все остальное», по-моему,  не следовало бы. Есть в русской литературе более интересное чтение.

Во-вторых, никак не тянут эти рассказы на «очень хорошо», так сказать, на пятерку. Ну, какой из них можно поставить рядом, допустим, с рассказами  Пушкина «Станционный смотритель» или «Выстрел», с гоголевской «Шинелью» или «Портретом», с толстовским «После бала» или «Смерть Ивана Ильича», с тургеневским «Му-му» или «Хорь и Калиныч», с чеховским «Ванькой Жуковым» или «Палата  №6», с горьковскими «Двадцать шесть и одна» или «Дед Архип и Ленька», с бунинским «Человеком из Сан-Франциско» или «Солнечным ударом», с купринским «Поединком» или «Гамбринусом», с толстовской «Гадюкой» или «Русским характером», с шолоховской «Судьбой человека», с носовским «Красным вином победы», с нагибинским «Зимним дубом», с рассказами Сергея Антонова, Виктора Лихоносова, Василия Шукшина, Василия Белова, Бориса Екимова – с каким? В-третьих, даже если допустить, что все они – рядом с «После бала», то и тогда трех-пяти рассказов все-таки маловато, чтобы объявить  их автора выдающимся писателем. Наконец, если  «каждое слово» Солженицына про политику, про историю – ложь, то откуда взяться честному слову про саму жизнь? Сомнительно, что он найдет для нее такие слова. И наконец, Сергей Ервандович, почему Вы не хотите быть мракобесом? А я хочу, это же так лестно. Как раз в минувшие юбилейные дни приходили на память слова Ленина о том, что если враги тебя хвалят, значит, ты делаешь что-то не то, а вот если поносят, значит, как раз то самое, что нужно. Однажды  А.Л. Дымшиц подарил мне книгу с дарственной надписью: «Мракобесу от мракобеса – нежно и дружески». И я был очень доволен.

И тут я хочу обратиться к интереснейшей книге талантливой ленинградской писательницы Ирины Моисеевой «Синдром Солженицына», вышедшей в 2013 году. Я буду дальше широко пользоваться ею. Редкий случай в литературоведении: в книге 270 страниц, и вся она посвящена рассказу «Матренин двор», в оценке которого, как выдающегося произведения выдающегося писателя сошлись Ж.И. Алферов, С.Е. Кургинян да и многие другие. Полагаю, восхищается им, допустим, и критик С. Чупрынин, 25 лет  возглавляющий журнал «Знамя» и 45 лет считающий творчество Солженицына классикой.  Или вот профессор-литературовед А.В.Урманов, автор  книги «Творчество А.И.Солженицына» (М.. Наука.2009), где он пишет, что за этим рассказам «закрепилось мнение как о самом совершенном художественном творении писателя. Он занимает особое место в творчестве Солженицына: в контексте  века минувшего рассказ воспринимается как знаковое явление». И Лидия Чуковская, дочь писателя, сестра писателя и сама писательница признавала, что эта вещь «полюбилась более первой («Одного дня Ивана Денисовича»- В.Б.)…Тут уже виден великий художник».

Великий!.. В деле фабрикации величия особенно преуспел французский критик Жорж Нива. Не в связи с этим рассказом, а вообще по его творчеству он уподобляет Солженицына поочередно в том или ином случае Данте, Шекспиру, Вольтеру, Бальзаку, Толстому, Достоевскому,  Бетховену, Антею, апостолу Павлу, Марку Аврелию и даже аятолле Хомейни… И это было подарено нам издательством «Художественной литературе» в 1992 оду – сразу после контрреволюции. Впрочем, и наши знатоки литературы не отстают, пожалуй, даже превосходят иностранцев: если «французик из Бордо»  обнаружил следы влияния великих мужей мировой литературы и истории  во всем творчестве Солженицына, то наш профессор А.В.Урманов и Е.С.Роговер, тоже, естественно, профессор, лишь в одном его рассказе выискали следы множества выдающихся русских писателей и произведений литературы. Например, у Горького есть рассказ «О тараканах», а  в рассказе много  о них сказано, однажды автор даже заметил: шорох тараканов  напоминал ему «далекий шум океана….я свыкся с ним, ибо в нем не было ничего злого, в нем не было лжи». Кругом-то в советской жизни он видел только зло и ложь. Значит, тараканы – влияние Горького. Или:  героиня  рассказа погибает под поездом. Ergo: следование традиции Толстого, у которого Анна Каренина тоже гибнет под поездом, да тут и Некрасов, Есенин, Блок («Под насыпью, во рву некошеном…») писавшие о железной доге, р её жертвах. И так помимо  Библии, «Жития Сергия Радонежского» и уже упомянутых писателей в рассказе  выявлено влияние или продолжения традиций ещё и Пушкина, Гоголя, Тургенева, Лескова, Достоевского, Герцена, Чехова, Клюева, Есенина, Шолохова, Пильняка, Булгакова и Платонова. И все в одном рассказе! И.Моисеева закономерно спрашивает: ну, а свое-то что-нибудь есть? Есть, есть..

Тут можно упомянуть и «поэта, мыслителя, общественного деятеля» Юрия Кублановского, который считает, что против Солженицына могут быть только те, кто «по недостатку интеллектуального уровня просто не способны слышать и понимать великого писателя современности». Да как же так? Величие, допустим, Пушкина они «слышат», а тут глухи. Этот мыслитель напомнил мне другого мыслителя – Григория Явлинского. 27 ноября в полночной беседе с Владимиром Познером, тоже мыслителем, сказал, что на последних выборах за его партию «Яблоко» проголосовал миллион избирателей. И сделал такой мыслительский вывод: «В стране есть миллион человек, способных отличить правду от лжи». Что из этого следует? Всего сейчас 110 млн. избирателей, значит, 109 млн. Явлинский объявляет тупицами. Этим он начал борьбу за президентское кресло. Есть основание опасаться, что после такого заявления в духе Кублановского и тот единственный уже схваченный миллион теперь разбежится от по другим партиям.

Сам же я когда-то высказал в печати некоторое критическое суждение о «Дворе» и о самой Матрене, и  Солженицын в письме из Рязани писал мне 2 января 1964 года: «Я не только  уважаю чужие, розные от моего, мнения, но вижу в них  украшение жизни<…> О «Матрене» только та обязательна поправка, что я не писал, будто наша земля (Советская, да? –В.Б.) держится НА них, а лишь что – не стоит БЕЗ них. Таким образом не в несущей  конструкции участвуют они, как написал Полторацкий, и Вы поддались тоже, а сберегают для нас же (для советских людей, да? –В.Б.) нечто, чем мы еще воспользуемся». Ну, это была лукавая игра. Ведь слова «стоит», выражение «не стоит» многозначны. Если «не стоит», о ведь можно понимать – падает, рушится. Поэтому точнее было бы сказать «нет села без праведника», но, к сожалению, это выглядело   не так, как поговорка. Это Солженицын писал еще в ту пору, когда ему брезжила Ленинская премия, и он внушал мне: «Нам над учится видеть красоту обыденного». Какого обыденного? Советского. Какого же еще?

Но самым примечательным  тут были слова об украшении жизни розными от мнения  моего корреспондента. Скоро мы увидели, как он хотя  бы в «Архипелаге» разговаривал с авторами таких укражений : жирный…  лысый… вислоухий… бездари… плюгавцы… плесняки… собака… волк… шакал… ослы… змеи… Это в основном о писателях, а в «Теленке» уже не только о них: шпана… обормоты… дармоеды… наглецы… бараны… и т.д. И ведь все по конкретным живым именам…

Да и не только о тех, кто выступал против него со своим  украшением жизни, но даже о незнакомых людях, которых видит впервые и ничего не знает о них. Вот хотя бы: «Идет какой-то сияющий, радостный, разъеденный (видимо, разъевшийся) гад. Кто такой, не знаю». Так и признается, что не знает человека. И все-таки – гад!

Даже о враче в лефортовском изоляторе, о своем благодетеле, который, во-первых, совершенно незнаком, во-вторых, по собственному признанию пациента, обследовал его «очень бережно, внимательно»: «Хорек….Достает, мерзавец, прибор для давления: -Разрешите?

Неужели антисоветчик Сергей Сергеевич Смирнов, сын коммуниста Сергея Сергеевича Смирнова так 45 лет и тянет через соломинку  эту сладость? Да!

И вот человек, которому тараканы куда приятней живых людей, взялся создать привлекательный  образ  пожилой деревенской русской женщины. И  что получилось?

Повествование в рассказе «Матренин двор» ведется от первого лица. Автор уведомил: тут все «полностью автобиографично и достоверно». Дело происходит в 1956 году в деревне Мильцево Владимирской области, в рассказе -Тальновка.

Рассказчик сообщает, что за спиной у него – высшее учебное заведение, четыре года на фронте и «много лет провел в тюрьме». Какой вуз окончил,  есть ли семья, за что сидел - за растрату, разбой, шпионаж, что значит «много лет» - ничего неизвестно. Даже его личное имя мы не знаем, а только отчество Игнатич. Обычно так именуют людей в годах. Так что, ему лет 50-60? Тоже неизвестно. Но если   все автобиографично и достоверно, то мы знаем: окончил физико-математическое  отделение Ростовского университет, на фронте был не четыре года, а меньше двух, сидел  не в тюрьме, а в лагере, сидел восемь лет по ст.58, пункт 10 УК РСФСР – за антисоветскую пропаганду, звать Александр Исаевич, а лет ему 37. Известно и то, что с конца июня 1956 года  наш Игнатич успел побывать в Москве, повидался с бывшей женой Натальей Решетовской,  вышедшей за другого, подарил посвященные ей стихи, несколько колченогие, по мнению Твардовскогго, потом махнул в Златоуст для знакомства с серьёзными намерениями ко второй Наталье – Бобышевой (впереди ждала третья, окончательная), оттуда – в Ростов, в Георгиевск повидаться с родственниками, опять в Москву, и только в конце августа - во Владимир, в деревню Мильцево. Да, известно и это. Не знаем только одно: откуда у вчерашнего зека и лагерного сексота Ветрова деньги для таких далеких разъездов и гостеваний.

А  Наталья Первая, не выдержав напора колченогой поэзии и под её влиянием уверенная, что ничего подобного Натальи Третьей  и быть не может, вскоре из Рязани, где, будучи кандидатом наук и заведую кафедрой в местном институте, очень не плохо жила, примчалась в Мильцево. Биограф Людмила Сараскина, лауреат Солженицынской премии, констатирует: «21 октября 1956 года. Воссоединение бывших супругов».Точную дату сообщил сам писатель. Не прошло и двух месяцев воссоединения, как под напором неодолимых обстоятельств законный супруг Решетовской, вдовец с двумя детьми, звавшими её «мама», вынужден был съехать с квартиры, и в ней утвердился  незаконный, но воссоединенный бывший супруг. Хоть о чем-нибудь из этого в рассказе, где все «автобиографично и достоверно», - ни слова, ни полшороха.

Мы читаем о другом… Много повидавший, много переживший вроде бы одинокий человек, зачем-то утаивая имя и возраст, говорит, что после долгой  неволи где-то на востоке  страны, «в песчаной пустыне» у него была «мечта о тихом уголке России», ему «хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России». Я, говорит, «возвращался наугад – просто в Россию, просто в среднюю полосу». Что ж,  всё вполне понятно. Но средняя полоса, «нутряная Россия» довольно обширна, это области Тверская, Ярославская, Ивановская, Вологодская, Кировская (Вятская), Костромская («Есть чувство Костромы»,- писал Бунин) да тоже «нутряные» области  и Смоленская, Курская, Рязанская, Тульская, Орловская, Липецкая… Что там ещё? И где же таинственный рассказчик выбрал «тихий уголок»? Как мы уже знаем, во Владимирской области, рядом с Московский.

И дело было так. «За год до этого, говорит, по сю сторону Уральского хребта я (видимо, имеет в виду, как судимый по 58 статье, - В.Б.) мог надеяться разве таскать носилки. Даже электриком на порядочное строительство не взяли бы. А меня тянуло  учительствовать». Да и теперь, в 1956 году, когда из «песчаной пустыми» собрался ехать во Владимирскую область, ему «знающие люди говорили, что нечего и на билет тратиться, впустую проезжу». Однако поехал, явился во Владимирский областной отдел народного образования (облоно). «Подошел к окошечку робко, поклонился и попросил (вернее, спросил, правда?): - Скажите, не нужны ли вам математики?»

Странно: что за окошечко? Как перед ним можно кланяться? Через окошко кассы в учреждениях только зарплату выдают, а тут наверняка же предстояла хоть какая-то беседа с  ответственным лицом из отдела кадров. Но не в этом дело. Через окошечко или ещё как, но вчерашний зэк безо всяких расспросов даже о том, каков его педагогический опыт (а у него - никакого) тут же получает направление в школу деревни Высокое Поле. Поехал. Но там ему что-то не подошло, не понравилось. Он опять в облоно, опять к окошечку, и опять безо всякого Якова ему дают направление в деревню Тальновка (Мильцево). Тогда ведь школы были почти в каждой деревне. Как в свете этих фактов выглядят помянутые выше «знающие люди». Не назвать ли их  с подачи автора просто трепачами? 

На самом-то деле никакого окошечка и поклонов перед ним, естественно, не было. От биографа Л.Сараскиной известно, что ещё в мае из «песчаной пустыни» Солженицын направил по почте  во Владимирское обоно запрос: нужны ли математики? И получил положительный ответ.  

Деревня Тальновка не далеко от самой близкой к Московской области железнодорожной  станции Торфопродукт, откуда до Москвы два-три часа езды. А ведь уверял, что уж так мечтает об  уголке «подальше от железной дороги», чтобы «ночами слушать, как ветки шуршат по крыше». Выходит, совсем не наугад ехал, отнюдь не просто в «нутряную Россию», а тщательно выбирал место для своего нутра, искал, прикидывал, взвешивал все обстоятельства. Не для того ли, чтобы легко бывать в Москве или пригласить ту же бывшую жену  из Рязани? А Высокое Поле было, видно, далеконько от железной дороги. Так мы обнаруживаем первую неправду, первое притворство в шедевре. А если вспомнить, как он скрытен в сведениях о себе, но надо признать, что   И.Моисеева имела все основания заметить: «Неискренность является стереотипом поведения  рассказчика. Он скрывает правду даже тогда, когда нет никаких видимых причин для лжи».

Как нет разумных причин и для разного рода выдумок. Например, уверяет: «В тот год обещали искусственные спутники Земли». Кто обещал? Когда именно? Никаких обещаний не было, и быть не могло. Эти запуски всегда оказывались для всех нас радостной неожиданностью. Еще читаем, что «в  тот год повелось по две-три иностранных делегации в неделю принимать, провожать и возить по многим городам, собирать митинги. И что ни день, известия полны были важными сообщениями о банкетах, обедах и завтраках». Какие делегации? По какому поводу? Что за митинги?.. Профессор Урманов разгадал загадку: «Упоминания о спутниках и  о визитах иностранных гостей оттеняет нищету  изображаемой колхозной реальности».

Да ведь нет ничего более далекого от реальности, чем то, что  всю жизнь сочинял Солженицын. Но,  допустим, в «Архипелаге» и в разных зарубежных интервью он врал во всё горло и притом глупо, примитивно, похабно, а в «Матренином дворе» - как бы вполголоса, вкрадчиво, на цыпочках, опустив очи долу. Ложь в «Архипелаге» даже загадочна. Он же не глупый и дотошный человек, у которого все спланировано, взвешено, отмеряно. И так с юных лет. Например, он заранее назначил себе день, когда сделает предложение своей возлюбленной, а когда в этот день пошел на решающе свидание, то в кармане у него лежало письмецо на тот случай, если бы она отказала: узнай, мол, кого отвергла. А в зрелые годы,  когда уже стал писателем, направляясь на обсуждение своего сочинения  в «Новый мир» или на Секретариат Союза писателей, он планировал, в каком порядке и как будет здороваться с участниками заседания: одному пожмет руку, другому кивнет, мимо третьего пройдет молча и т.д. И ведь все это записывал, фиксировал для потомства, как и день  воссоединения с чужой женой.

И вот при такой въедливой скрупулезности он  не знал многие данные, казалось бы, совершенно неизбежные для человека, окончившего университет да еще два курса Института истории и философии, знаменитого  ИФЛИ. Не знал или сознательно манипулировал цифрами. Писал, например, в «Архипелаге», что в 1928 году «Задумано было огромной мешалкой перемешать все 180 миллионов населения» (т.2, с.69). На самом деле тогда население было несколько больше 150 млн. У Маяквского так и поэма называлась несколько раньше в ту пору написанная – «150 миллионов». Другой раз уверяет, что в 1941 год у нас было 150 млн., тогда как  в действительности – около195 млн. То есь в одном случае  хотелось сгустить краски путем увеличения цифры, и он без колебаний увеличивает её на 30 млн., в другом для этой же цели надо было уменьшить, и  он запросто уменьшает её на 45 миллионов. Так что прибавить или убавит 30-45 миллионов населения родной страны для Солженицына плевое дело. Разумеется, таким Макаром насчитал он и «жертв коммунизма», кажется, 60 млн.

Да и как не быть этим огромным миллионов, если, говорит, прокладывали Кемь-Ухтинский тракт и однажды «роту заключенных около ста человек ЗА НЕВЫПОЛНЕНИЕ НОРМЫ ЗАГНАЛИ НА КОСТЕР – И ОНИ СГОРЕЛИ» (выделено им,- В.Б. Т.2. с. 54). Странно, что при его дотошности и запланированности во всем Солженицын никогда не задается простым вопросом: а как практически возможны те ужасы, которыми он нас стращает. Ну, в самом деле, даже если отбросить, как несуществующие в Советском обществе, все соображения человечности, как можно сто человек «загнать на костер»? Тем более, что ведь у них в руках орудия труда – ломы, кирки, лопаты – которые могут стать орудиями самозащиты. 

Но этого ему мало и  Солженицын пужает нас ещё и рассказом, как тоже за невыполнение плана где-то заморозили в лесу 150 человек (там же). А еще, говорит, был случай в каком-то лагере: безо всякого плана, а просто для развлечения вязи и расстреляли 960 человек (там же, с.381-382). А кто, где. Как будет их хоронить?

Проблема захоронения это одно, а  с другой, кто  завтра будет работать, выполнять план за всех этих хорошо зажаренных, свежезамороженных и расстрелянных соленым огурцом? Ведь лагерь это ещё и хозяйственная организация, как все, со своим обязательным план. Представляю себе, какое это интеллектуальное лакомство для Сергея Смирнова, Эдварда Радзинского и других гуманистов, включая президента, призывающих нас читать «Архипелаг» и праздновать юбилей его создателя…

И. Моисеева однажды уличила Солженицына в 6-кратном вранье. Ах, Ирина Сергеевна, что там шестикратное… Вот пишет, что однажды «группу заключенных везли из Петропавловска в Москву», и ехали они три недели. Такой срок заставляет думать, что везли не из Петропавловска, что в Казахстане, а из Петропавловска-на-Камчатке. А зачем везли? Неизвестно. А разве не более правдоподобен путь в обратном направлении – из Москвы в Петропавловск? Ну, ладно, допустим, это везли каких-то гениальных и очень нужных репрессированных ученых, ибо их везли не в телятниках и не в «столыпинских» вагонах, а «в обыкновенных купированных». Но представьте себе, в каждом купе по 36 человек (там же, т.1. с.492), хотя полагается 4 человека, и им там не слишком просторно. 36: 4= 9! Допустим, мы слишком строги, и в купе могут находиться даже 8 пассажиров. Но ведь ехали три недели! Выдержали бы это гипотетически гении? Большой вопрос…

Но дальше читаем о тюрьмах, в которых сидело по 40 тысяч человек, «хотя рассчитаны они был вряд ли на 3-4 тысячи» (там же,т.1. с.447). Тут превышение лжи над правдой уже раз 10-13, если не больше, т.е. как бы в одно купе наш математик утрамбовал  уже человек  40-50.

А вот еще об одной тюрьме: «в камере вместо положенных 20 человек сидело 323» (там же, с.530).  16 раз поругана правда! «В одиночку вталкивали по 18 человек» (там же, с.134). Рекорд? Нет! «Тюрьма была построена на 500 человек, а в нее поместили 10 тысяч» (там же, с.536). В 20 раз!   Вот его персональный рекорд. Впрочем, есть еще и такие чудеса. Повествует, что в каком-то  лагере  охрана опять от нечего делать начала  стрелять в заключенных и были ранены 16 человек. Это на стр. 301 третьего тома, а на стр. 331 эти самые люди  уже фигурируют у него  как «убитые 16».

Это все Солженицын говорит от себя и вполне уверенно, но часто свои кошмары он сопровождает ссылками на  источники такого рода: «Прошел слух, будто… (т.1. с. 492)… «Я не знаю, правда это или нет….»(там же)… «Говорят…Отчего не поверить!» (т.2. с.98)… «За что купил, за то и продаю»… И с 1973 года выстроилась длинная очередь покупателей. Пишут на ладонях номера, устраивают переклички: «Смирнов!»- «Я!»… «Немцов!» - «Выбыл!» …«Явлинский!» - «Я!»… «Кублановский!» - «Я!»… «Карякин!»- «Выбыл!» - «Радзинский!» - «Я!»  - «Собчак» - « Я, Ксюша, здесь! А папа выбыл» и т.д.   Очень часто  Солженицын использует еще и такие источники: «Одна водительница трамвая сказала»… «Один водопроводчик видел своими глазами»… «Один врач признался»… «Две девушки уверяли»… «Были слухи»… «Пошла молва»… «Если  верить рассказам…» и т.д. 

Если хотите знать, Солженицын это истинный гений прохиндейства. Ловко орудуя фантастической ложью по принципу Геббельса – чем она грандиозней, тем легче верят – он сумел в глазах многих обрести образ борца за правду, и на этом обрел широчайшую известность и несметные богатств: чего стоят только два роскошных имения по обе стороны океана...

7 ноября конгресс США объявил: «За 100 лет  коммунисты уничтожили 100 миллионов». Но позвольте, советские  коммунисты уже более 25 лет не у власти. Видимо, американцы взяли 60 миллионов солженицынских «жертв коммунизма» и  40 миллионов повесили на демократов от Горбачева до Путина. Может, хоть после этого    демократы поймут, что никакой разницы между ними и коммунистами для американцев нет. Любая власть в России для них враг №1.

Но вернемся ко лжи на цыпочках.

Итак, рассказчик явился в деревню Тальновка. Ищет дом, где поселиться. Приглянулась  ему большая изба Матрены Васильевны Захаровой. Тем более, хозяйка - шестидесятилетняя одинокая, т.е. незамужняя, бессемейная  женщина, значит, у неё просторно, и никто не будет мешать. Но с первого раза она не захотела принять постояльца, который изменит весь её образ жизни. Посоветовала, к кому пойти. Он пошел, но скоро вернулся. Уж очень  удобна была изба Матрены Васильевны. Наконец, уговорил,умаслил, поселился, расположился.

Как? Очень вольготно. «Первое, что квартирант отобрал у хозяйки – свет»,- пишет И.Моисеева. Действительно, разгораживать избу не стали, а просто, говорит, «я свою раскладушку развернул у окна и, оттесняя от света  любимые Матренины фикусы, ещё у одного окна поставил столик». То есть, захватил, по его признанию, «лучшую приоконную часть избы». Именно захватил - ведь не сказал же, что по предложению хозяйки или с её разрешения, по согласию с ней. А портативный столик, представьте себе, имелся у  Солженицына  даже на фронте. Как же писателю без стола?..

В деревне ещё с двадцатых годов было электричество из Шатуры, но у Матрены почему-то «верхнего света (лампочки под потолком - В.Б.) не было в большой комнате», видимо, обходилась настольной. Лампочка висела только на кухне, но теперь «от настольной лампы, говорит, свет падал кругом только на мои тетради». На его драгоценные тетради, а «по всей комнате - полумрак». А хозяйкина кровать «была в дверном углу», и светлым он не был. Рассказчик подтверждает это сам: «Матрена из темного своего угла вдруг сказала... сказала из темноты». Практически, пишет критик, «постоялец забрал себе всю избу и беззастенчиво ею распоряжался». Именно так!

В сущности, Игнатич устанавливает порядок, который И.Моисеева справедливо обозначила двумя словами: барин и слуга. При этом барин совершенно уверен, что облагодетельствовал слугу: «Я оказался квартирантом выгодным: сверх платы сулила школа за меня еще машину торфа на зиму… Да еще сто слишком рублей получала  Матрена от школы и от меня». Сколько же именно «от меня» - умалчивает.

Тут  весьма характерны ряд эпизодов.. Однажды Матрену Васильевну позвали в колхоз (вообще-то она уже не работала в колхозе) помочь в каком-то деле. Матрена сетует: «Вот как! И вилы свои бери! А я без мужика живу. Кто мне насадит?» Значит, вилы у нее есть, но они не в порядке. Естественно было бы ожидать, может, для этого она и высказалась, что постоялец, бывалый фронтовик, «озвенелый зэк», как именовал себя Солженицын, тут же отзовется: не беспокойтесь, мол, дорогая хозяюшка, я это вам в миг  поправлю. Но он – ни слова. Ему и в голову не приходит помочь женщине, давшей ему  кров, обслуживающей его, стесненной им. А впрямую  попросить барина слуга не решается, не смеет. Но было два случая, когда Матрена все-таки просила помочь – не себе, а родственнику. «Но я не спросил, говорит, что за родственник он ей и тоже отказал». Второй раз. И даже не спросил… Третий раз Матрена уже не обращалась. Вам нравится такой герой, Жорес Иванович?

А был ещё случай: «Возвращаясь из школы, я увидел, что Матрена бегала среди мужчин, суетилась и  помогала накатывать бревна на сани. Я заметил, что она в моей телогрейке, и уже измазала рукава о грязь бревен…» Да, случилась такая оплошка. Висели в избе их телогрейки рядом, и  похожи они, вот, видно, спеша помочь мужикам с бревнами, Матрена нечаянно и схватила чужую одежду. Рассказчик  видит, что пожилая женщина помогает мужикам в чисто мужской работе: бревна!.. Тут бы, отстранив её, самому присоединиться к грузчикам. Нет! Он видит только одно: она самовольно взяла барскую одежду да и  запачкала рукавчики… И что? Он «в первый раз (сколько было потом?) рассердился на Матрену и с неудовольствием сказал ей об этом». А она? Места себе не находила: «Ой-ой-ойиньки, головушка моя бедная! Ведь я её бегма подхватила да и забыла, что твою.  Прости, Игнатич..». Так она знала, что это его телогрейка, но ей, простая душа, и в голову не пришло, что он может  рассердиться, быть недоволен и выскажет ей своё  барское неудовольствие, но он высказал. И она прост прощения у этого оккупанта… Вам по душе такой персонаж, Сергей Ервандович?

Солженицын никогда в русской деревне не жил, и потому её нравов, обыкновений, правил, негласной многовековой этики не знал. Никто и ничто в Тальновке ему не нравится, кроме на свой барский манер Матрены, его благодетельницы. По воспоминаниям самого Солженицына, когда рукопись рассказа обсуждали в редакции «Нового мира», Твардовский, выросший в деревне, сказал: «Уж до такой степени у вас деревня с непарадной стороны…Ну, хоть бы один заходик с парадной…Все вокруг – дегенераты, вурдалаки». По созвучию с «заходиком», вспомнилось мне, что у Матрены есть часы-ходики, купленные в местном сельпо еще в 1929 году. И представьте, всё ходят. 27 лет! Так хоть о них сказал бы мимоходом доброе словечко. Нет! Язык не поворачивается..

А о дегенератах и вурдалаках у этого писателя тогда же писал Шолохов: «Прочитал Солженицына «Пир победителей» и «В круге первом»… Что касается формы пьесы, то она беспомощна и неумна. Можно ли о трагедийных событиях писать в опереточном стиле, да еще уж такими примитивными виршами. О содержании и говорить нечего. Все командиры, русские и украинцы, либо законченные подлецы, либо колеблющиеся и ни во что не верящие люди.

Почему в батарее из «Пира победителей» все, кроме Нержина и «демонической» Галины, никчемные, никудышные люди? Почему осмеяны солдаты русские  и солдаты татары? Почему власовцы — изменники Родины, на чьей совести тысячи убитых и замученных наших, прославляются как выразители чаяний русского народа? На этом же политическом и художественном уровне стоит и роман «В круге первом».

Солженицын тогда отрекся от пьесы «Пир победителей», мол, грех попутал, однако по возвращении из Америки после  контрреволюции сумел протолкнуть её на сцену. И на какую! Малого театра. И Юрий Соломин показал её раза два-три, больше она не выдержала.

Но вот в «Новом мире»…Казалось бы, если таково мнение о рассказе у самого главного редактора, то почему рассказ напечатали? Как он мог появиться в журнале? Надо полагать, что  тут сыграло решающую роль давление членов редколлегии и сотрудников редакции, о которых Твардовский однажды в своих «Рабочих тетрадях» написал: "Вообще эти люди, все эти Данины, Анны Самойловны, вовсе не так уж меня самого любят и принимают, но я им нужен как некая влиятельная фигура, а все их истинные симпатии там - в Пастернаке и Гроссмане - этого не следует забывать. Я сам люблю обличать и вольнодумствовать, но, извините, отдельно, а не в унисон с этими людьми." Всё понимал, не хотел забывать и – забывал…

И в этом рассказе богатый набор явно ущербных людей: глухонемой пастух, деревенский портной-горбун, хромой племянник Матрены, «широколицая, грубая «вторая» Матрена, «черный старик», даже кошка «была не молода, а главное – колченога»… Хотел он и козу представить в неприглядном виде, назвал  «криворогой», но ему неизвестно, что козы все криворогие. Похоже, что Матренина коза была единственная, что он видел в жизни. Я уж не говорю о председателе колхоза Горшкове, представленном как «уничтожитель леса и спекулянт», сумевший «на том свой колхоз возвысить и себе Героя Социалистического труда получить». Но ни о никакой спекуляции в рассказе – ни слова. А вот сам автор, став писателем, только и занимался спекуляцией и сумел на этом Нобеля получить. Как видно, он уверен, что и другие лишь так могут.

И. Моисеева порой прибегает к методу, так сказать, «статистической лингвистики», который, вероятно, не всем покажется убедительным. Она использует его, чтобы показать, как герой воспринимает мир, как видит его, слышит, даже обоняет. Ведь он живет в деревне, на природе. Сколько здесь ярких красок, отрадных звуков, приятных запахов… И что же? Критик подсчитала, что при рассказе об окружающем его деревенском мире учитель математики 12 раз употребил слово «черный», а так же –  «смоляной», «темный», «серо-деревянный», по два раза - «бурый», «грязно-белый» и только два раза – «белый» и по одному разу – «голубой» и «блекло-голубой».

Запах благоухающего деревенского мира, говорит, лишь один раз  «ударил в меня». Это был «самогонный смрад». Солженицын всю жизнь был неколебимым трезвенником, даже на фронте свои «наркомовские сто грамм» он, офицер, менял  у солдат на сахар.

Наконец,  как он слышит мир? Главным образом  вот что: «шорох тараканов… шуршание мышей… завизжали и заскрипели ворота…. рычал трактор… тракторист хрипел…трактор орет… мыши пищали, стонали» и т.п.

Для того, кому все это не убедительно, могу сообщить, что, по данным «Словаря языка Пушнина», Александр Сергеевич во всех своих сочинениях, например, слово «тьма» употребил 87 раз, а «свет» - 127,  «ненависть» и «ненавидеть», вместе взятые - 61 раз, а «любовь» и «любить», тоже вместе - 1244 раза,  «смерть» - 293 раза, а «жизнь» – 603. Как говорится, хоть поверьте, хоть проверьте. Недаром же Пушкин - Солнце русской поэзии. А какое отношение к ней имеет сексот Солженицын-Ветров?

Да, его герой совершенно сторонний человек в деревне и мало что понимает в её жителях. Ведь вот же Матрена каждый день перед его глазами. И что он видит? «Она была одинока кругом». Под подсчетам зоркой И.Моисеевой, рассказчик 13 раз твердит о круглом одиночестве своей кормилицы. Но какое к черту одиночество, когда здесь же в деревне живут три родных сестры. А это совсем не то, что в городе, где родственники могут не видеться годам. И вот, словно вылетела у него из головы навязчивая мысль, читаем: «На крещение я застал в избе пляску и познакомлен был с тремя Матрениными родными сестрами, звавшими её, как старшую, нянькой». Значит, уважали и вот в праздник аж плясать пришли. Для этого к бирюкам, к нелюдимам в избу не собираются. Я знаю это по избе своего деда.

Одних сестер и пляски в избе Матрены достаточно, чтобы разорвать измысленный «круг одиночества». Но мы узнаем еще, что приходила к Матрене, как к родной,  жена её бывшего жениха, тоже Матрена, а также Маша, «близкая подруга с самых молодых годов», и сама Матрена «по вечерам стала ходить к Маше посидеть, семечки пощелкать», как видно, чтобы не мешать барину работать с тетрадками. (А щелкают, между прочим, орехи, семечки же – грызут,  лузгают). «Фаддей с сыновьями и зятьями пришли как-то утром». Один из них «вдруг заговорил, как он любит тетку Матрену». К тому же десять лет у Матрены жила племянница Кира, в полном смысле воспитанница её, которая и теперь, выйдя замуж и уехав из деревни, не забывает добрую тётю. Упоминается, что однажды  прислала ей 16 килограммов сахара. А муж Киры подарил шинель, из которого Матрена справила отличное пальто. Да ведь не только семечки лузгать ходила она к другим. Вот помогала соседке вскопать огород, и вернулась радостная: «В охотку копала, уходить с участка не  хотелось, ей-богу правда!» А то пять старушек и Матрена с ними друг у дружке по очереди вскапывают огород. Рассказчик не понимает этого деревенского обыкновения, в его глазах Матрена «по глупому работает на других бесплатно». А сколько деревенского люда пришло поститься с ней, когда Матрена лежала в гробу, и как горевали…

С таким же упорством рассказчик твердит о бедности Матрены. Я же, говорит, веду  «рассказ о нищей старухе», которая «год за годом многие годы не зарабатывала ниоткуда ни рубля». Помилуй бог, да как без рубля можно  без мужа дожить до шестидесяти лет? А как же, на что могла она десять лет воспитывать племянницу Киру, выдать её замуж? Да чем она хотя бы  платила за электричество? Или: «Когда приходила её очередь кормить деревенских козьих пастухов, она шла в сельпо, покупала рыбные консервы, расстарывалась и сахара и масла…» - на что? На какие шиши?

«В колхозе она работала не за деньги - за палочки трудодней в книжке учетчика». Ужасно! Однако тут же узнаем: «Вся деревня волокла снедь мешками из областного центра».Конечно, это не порядок – ездить в город за продуктами, но если вся, то значит, и Матрена со всеми. Но ведь за «палочки» даже и пустой мешок никто не продаст. А со снедью? Тут одно из двух: или в областном  центре Владимире  сидели сплошь дураки, снабжавшие кого угодно снедью за «палочки» или, как допускает И.Моисеева, во Владимирской области был построен коммунизм и люди работали по возможности, а получали по потребности. Т.е. и «палочки»-то были не к чему.

А Солженицын дальше прет, снова врет: «Пенсии ей не платили…Наворочено много было несправедливостей с Матреной. Не полагалась ей пенсия за себя, а добиваться можно было только за мужа, за утерю кормильца». Вот и получила она за погибшего на войне мужа. Да и рассказчик, придя в себя,  подтвердил это: «Стали таки платить ей рублей 80». Но Моисеева утверждает, что 136. Вы, товарищи, кому поверите? «Еще сто с лишком получала она от школы (за постояльца) и от меня», заметил оный постоялец. А тут еще получила пенсионерка единовременно около 1600 рублей. «К зиме жизнь Матрены наладилась как никогда... «Фу-у! Теперь Матрене и помирать не надо!» – начинали завидовать некоторые из соседок». Вот такая завидная бедность...Да ведь еще и кое-какое  хозяйство было у бедняжки: 15  соток земли под огород, коза…Она хоть и бело-грязная, но молоко-то давала чисто-белое. Иначе, зачем держать? И поила Матрена оккупанта этим молочком.

Итак, одинока, бедная.. Что еще требуется для святого праведника? Конечно, немощь, болезни. Жизнь Матрена прожила тяжелую, сказать страшно: родила и похоронила младенцами шестерых детей. И порой какая-то хворь заставляла её пару дней не вставать с постели. Но тут же узнаем, что жители деревни ходили на болото за торфом топить зимой печи. «Ходили бабы в день – не по разу. В хорошие дни Матрена приносила по шесть мешков», а каждый мешок – пуда два.. А до болот версты три.

Вам, дорогие знаменитые читатели, не пришло на ум подумать, что за всем этим стоит. И самому Солженицыну не пришло. А ведь математик! Университет окончил, сталинским стипендиатом был. А вот труженица Ирина Сергеевна Моисеева заинтересовалась, прикинула. Два пуда это 32 килограмма, дорога на болото и обратно – 6 километров, если в день шесть ходок, то это 36 километров. «Получается,- пишет критик, - что в «хорошие дни» Матрена Васильевна проходила по 36 километров, из которых 18 – с грузом в 32 килограмма.. 32+6= 192 кг. Это без малого два центнера. Фантастика, да и только!» Вам, дорогие товарищи, в лучшую пору жизни по силам было вот такое многоверстное таскание центнеров на своем горбу?

«Или Игнатич не знает, сколько килограммов в пуде? Или он учился не математике? Или он не учитель? Тогда кто же?» Это вопрос И.Моисеевой к вам, Жорес Иванович и Сергей Ервандович. Я-то знаю, кто он…

Чем же объяснить, что писатель уверенно, решительно провозглашает какой-то общего характера постулаты, тезы, вроде бы бесспорные аксиомы и тут же конкретными фактами, живыми примерами все это опрокидывает, разбивает в дребезги, превращает в хохму? Кажется, такое раздвоение личности именуется шизофренией. Но, по-моему, здесь дело не только в этом… Дело главным образом в том, что Солженицын - черный, бурый, серо-деревянный, беспросветный антисоветчик. И он вздумал описать советскую женщину!

Автор старается изобразить Советское государство, его органы, службы бесполезными и даже враждебными человеку. Например, вызвали однажды из поселкового медпункта врача к Матрене. «Та приехала очень злая, велела Матрене, как отлежится, приходить на медпункт самой. Она ходила против воли. Брали анализы, посылали в районную больницу – да так и заглохло». Пустое, мол, дело. Однако, в поселке - медпункт и районная больница деревенским жителям вполне доступна, разумеется, совершенно бесплатно. Где сейчас при солженицынской власти найти такой поселок, такую больницу?

А хлопоты о пенсии? «Из канцелярии в канцелярию гоняли её два месяца – то за точкой, то за запятой». Глумится. А случай-то с её пенсией был не простой, и справок требовалось немало..

И в этом же достослезном ряду читаем: «Сходит в сельсовет, а секретаря сегодня нет».(Даже для убедительности зарифмовал). В другой раз «секретарь есть, да печати у него нет». И.Моисеева недоумевает: «Куда же могла запропаститься печать?» Как это куда? Помните, Ирина Сергеевна, «Пропавшую грамоту» Гоголя? Там нечистая сила уволокла у козака грамоту гетмана, что он посылал царице. Не иначе, как и здесь работала антисоветская нечистая сила.

Очень эффективно работает нечистая сила и дальше. Муж Матрены не вернулся с войны. Ну, скорей всего, как большинство невернувшихся, убит и тело не найдено, ведь могло так разнести снарядом или бомбой что ничего, кроме ушанки или пилотки не осталось. Или в плену сгинул, как два миллиона других. «Золовкин муж,- говорит рассказчик,- доказывал мне: -Умер Ефим. Умер! Как бы это он мог не вернуться? Да если б я знал, что на родине меня даже повесят – все равно б я вернулся!» Так думает обычный советский человек. Но у нечистой силы (И.Моисеева называет её «нежитью») на уме совсем другое: «Женат где-нибудь в Бразилии или Австралии. И деревню Тальновка, и язык русский изглаживаются из памяти». У самого за двадцать лет язык не изгладился, а вот у простого русского крестьянина даже за десять… Да, после войны многие немецкие фашисты подались в те края. Так он уверен, что и русский колхозник мог бы рвануть туда вместе с ними и вполне прижиться там вплоть до забвения родного языка… Нужны ли ещё свидетельства на сей раз не барабанной, но столь же циничной и малоумной антисоветчины, что и в «Архипелаге»? «Ирреальность власти, её фантастичность создают ощущение её враждебности человеку.- пишет И.Моисеева.- Власть есть враг». Между прочим, Корней Чуковский, у которого Солженицын долго жил на даче в Переделкине, и он в 1968 году считал его «вторым центральным человеком литературы» (первый центральный у него – Евтушенко), однако заметил о нем в дневнике: «Он не интересуется литературой, как литературой. Он видит в ней только средство протеста против вражеских сил». Эти силы – Советская власть. Но сказать «средство протеста» это слабо, на самом деле – средство беспощадной борьбы.

ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ