Стоит ЗАДУМАТЬСЯ

В преддверии столетнего юбилея Октябрьской революции в столице была открыта «Стена скорби». Прозвучали слова из уст президента о  необходимости «осуждения» преступлений прошлого, о том, что им не может быть никаких оправданий.

Кого же конкретно предлагает осудить президент? Над кем суд? Прямого ответа в речи президента на это не дается, но если репрессии совершало советское государство, то по логике того, что памятник посвящен жертвам репрессий, то именно оно и подвергается осуждению.

Старая тема суда над коммунизмом поднимается снова и снова, и российская элита напоминает в очередной раз о своих антисоветских генезисных основаниях. Выступление Путина стало требуемым от него системой ритуалом в перспективе президентской кампании, представлением заверения либеральной элите о сохранении приверженности идеологии антисоветизма.

Вслед за президентом на открытии «Стены скорби» выступил патриарх Московский. В своем выступлении он также осуждал, не указывая непосредственно, кто осуждается. Патриарх заявил, что главной причиной произошедшей трагедии являлся отрыв новых социальных практик от духовных оснований. Неужели, возникает вопрос, это было произнесено в отношении советского исторического периода, с его героикой и жертвенностью, с образами Павки Корчагина и Александра Маресьева? Не о 1991-м ли годе его слова?

В обоих речах осуждаются преступления прошлого, но ни СССР, ни коммунизм, ни даже слово советский, хотя подразумевались, но так и не были ни разу произнесены. Такая специфическая форма выступления, которая вряд ли могла быть случайной, отражает контекст современной политической ситуации.

Элита – радикально антисоветская, народ в подавляющем большинстве своем, как показывают все социологические опросы – просоветский. Президент, начиная избирательную кампанию, совершает очевидный политический ритуал перед элитой, но воздерживается при этом от использования явных раздражителей в отношении народа.

Однако, как известно, восседание одновременно на двух стульях имеет для сидящего высокую степень риска. Элита не перейдет на просоветские позиции и не покается в уничтожении СССР, поскольку антисоветской, отрицающей идеалы социального равенства является сама природа российского элитогенеза.

Народ же будет оставаться в своих симпатиях просоветским, поскольку связывает с советским прошлым мечту, как отдушину в условиях гнетущего капиталистического мира, наподобие религиозной мечты, об установлении царства социальной справедливости.

Верховный суверен должен в этой ситуации самоопределиться – с элитой он или с народом, сделать, наконец, выбор между образами «царя боярского» и «царя народного».

Одним из ключевых вопросов в этом самоопределении является отношение к Октябрьской революции. Для элиты она – величайшее злодеяние, попрание политических свобод и сакральности института частной собственности, для народа – прыжок в царство справедливости.

Для дезавуирования Октября в среде его противников был выработан в самое последнее время и внедрен в учебные стандарты концепт о единой российской революции 1917-го года. Суть его заключается в тривиальной мысли, что в 1917-ом году имело место не две революции – Февральская и Октябрьская, как традиционно было принято считать, а одна.

Политическая подоплека этой подмены реконструируется достаточно легко – представить советский проект антагонизменным Российской империи. И вот уже звучат слова – «большевики царя свергли». Не лишне напомнить, что царя свергли февралисты, а большевики свергали Временное правительство. Октябрьская революция была анти-Февралем, а не анти-Империей и не только в хронологическом отношении, но и идейно.

Февраль задавал перспективу имперского раздробления, привел в действие центробежные силы. Большевики восстановили де-факто Империю, нашли новые идеологические скрепы имперскости, консолидировали в рамках нового «красного проекта» народы России. Февраль приводил к геополитической периферизации России, превращению ее в придаток западноцентричного капиталистического мира. Большевики конструировали мир альтернативный капитализму, объективно превращая Россию в центр новой мировой системы.

Февраль легитимизировал буржуазный элитаризм, замещал власть дворянской аристократии властью капитала. Большевистская революция была антибуржуазной и в более широком смысле – антиэлитаристской, провозглашающей неправедность капиталистической эксплуатации.

Февраль нес не просто идеологию либерализма, но либерального западничества и был сущностно враждебен российской цивилизации. Большевики, хотя и вышли из общего космополитического лагеря западников, по мере решения задач государственного строительства все более переходили на традиционные рельсы российской цивилизации, соединив модернизационные идеи с общинными, коллективистскими ценностями русского мира.

Показательны выводы монархиста В.В. Шульгина, переосмыслившего, оказавшись в эмиграции, опыт Октябрьской революции. На вопрос, что делают большевики, он отвечал:

«1) восстанавливают военное могущество России;

2) восстанавливают границы российской державы до ее естественных пределов;

3) подготавливают пришествие самодержца всероссийского».

Большевистская революция стала исторически восстановлением в новых реалиях и условиях двадцатого века российской имперской государственности, России как государства-цивилизации. И именно в советский период своей истории России удалось выйти на исторической максимум своей геополитической и геоэкономической мощи в мире.

Но были ведь и политические репрессии… Да, были, и каждый убиенный заслуживает памяти и скорби. Но репрессивная практика не представляла собой исключительный случай советского периода истории. Политические репрессии были и при царе. Репрессивный механизм против «бывших слуг царского режима» активно включило февралистское Временное правительство.

Репрессии (о ужас!) имели место и в постсоветское время, и расстрелянный парламент мог бы служить тому зловещей иллюстрацией.

Через периоды политических репрессий прошли фактически все страны мира, чаще всего на фазе перехода от традиционного общества к обществу модерна. В одних случаях эти репрессии носили социальную направленность, в других – идеологическую, в третьих – этническую и расовую (как, например, геноцид индейцев в США).

Большевики поначалу отменяют смертную казнь как таковую. Такое решение было декретировано на Втором съезде Советов еще в октябре 1917 года. Однако обстоятельства политической борьбы заставляют уже в 1918 году практику вынесения смертных приговоров восстановить.

Осуждая большевиков за репрессии, надо иметь в виду, что эти репрессии осуществлялись в условиях жесточайшей борьбы, в которой жертвы и победители могли запросто поменяться местами. Без этой принципиальной оговорки история репрессий будет деформирована, окажется не более чем проявлением патологии советской власти.

Монумент «Стена скорби» апеллирует не ко всем жертвам политических репрессий. Нет, речь идет о жертвах репрессий периода существования СССР и даже уже восходящей ленинско-сталинской фазы советского проекта. Из этого следует, что не столько о гуманности как таковой идет речь, сколько предпринимается очередная попытка разыграть карту антисоветизма со всеми вытекающими отсюда последствиями.